Каучук с базиликом

На другом глобусе болото от Техаса до Амазонки, в нем ползают ящеры размером с Empire State Building. Видишь, один такой на марке, тянет к Луне лапки, Луна из сыра, мы проверяли. Отсюда дотуда, до вас ходят вести, сны, открытки. Можно представить, что все началось с какой-то комнаты, можно представить, что комнат больше одной, и расстояние между ними заполняется новыми землями в непривычных координатах. Можно даже представить памятный знак там, где новые земли становятся Новыми Землями с совсем другим составом почвы, кислотностью воздуха, цветом неба. Начиная с какого-то момента (или расстояния), можно утверждать, что из точки А, в которой находится наблюдатель, точка Б, начиная с которой комнат стало больше одной, недостижима ни для чего, кроме слишком реальных снов, странных вестей и открыток.
Можно считать очень большим везением, что на этом пути можно говорить о какой-то локальной метрике, собственно говорить о каком-то обозримом "где", которое "когда", и количество горизонтов счетно. Или испытывать глубокую и искреннюю благодарность. Если посмотреть внимательно на этот текст, можно заметить то, что переместило предположительное внимание предполагаемого слушателя из точки, проросшей из точки Б под течением календарного времени, в точку А, из которой я говорю. Возможно, ты - слушатель, и думаешь сейчас - да что он несет, какого черта, и из какого именно сыра эта ваша Луна?
Все это многообразие, все "что" и все "где", оно же "когда", и было бы ошибкой думать, что все вопросы имеют однозначные ответы, относительно. Относительно путешественника. И имеет какую-то форму для его глаз, ушей, кишков, хотя бы один раз, хотя бы однажды, когда менялась география, и говорить с путником удобнее на языке ландшафта. Даже если путником оказывается сам распространяющийся ландшафт. Обычно я очень занят, кроме таких ночей, когда лодка мироздания скребет по камням во время отлива, все, кто умеют спать, спят, тихо, спокойно, можно открыть бутылку вина, включить хорошую музыку...
Можно задуматься о том, чем же является этот предполагаемый к восприятию ландшафт, когда на него никто не смотрит, но ответ уже есть выше. Выходит, что он находится в динамическом процессе идентичности сам к себе, снится себе сам, распространяется заново в пределах тех окрестностей, где применима метрика.
Тем более удивительны путники, всерьез считающие себя путниками и смотрящие на ландшафт, как на что-то, окружающее их. И тем более достоверны путники, задающиеся вопросом, а из какого именно сыра сейчас эта Луна?
Кроме горизонтов, обусловленных ландшафтом (или обуславливающих ландшафт), есть другие нерегулярности, возникающие в момент - или в месте - или с кем-то, что вообще-то одна редиска, им предшествует готовность путника услышать или увидеть в окружающем ландшафте кого-то, шепот в шуме листвы, взгляд в спину, предполагаемую возможность диалога. Путник вдруг замирает, как будто готов услышать что-то еще кроме того, что преполагает слышать по предыдущим наблюдениям и опыту, отражается в этой им обусловленной тишине и отсутствии чего-то, и становится кем-то. И слышит. Или не слышит, но уже совершенно по-другому, чем до того. Ландшафт становится кем-то, или временным отсутствием кого-то, или путник становится этим ландшафтом. Эти нерегулярности имеют качество необратимости, как рождение или смерть. Кем был путник до того, как стал кем-то? Точно можно сказать только то, что он был. Так или иначе, или еще множеством способов.

Возникает вопрос, как кто-то может утверждать что-то сложнее своего бытия. У меня есть один ответ и он выше - вот там я утверждаю. И отсюда следует способность ландшафтов в окрестностях наличия метрик иметь что-то вроде памяти, практической эластичности во время распространения через нечто, не бывшее ландшафтом, пока его не было там. Теоретическая возможность этой памяти и ее практическое воплощение в виде моего появления где-либо в избыточной концентрации, что, учитывая мое повествование почти от начала распространения, крайне интенсивно для ландшафтов и путников. Да что там, обычно меня просят как можно скорее убраться куда-нибудь подальше. Для меня избыточное присутствие также неприятно - все, что происходит с ландшафтами и путниками, так же и тем же способом происходит и со мной. Меня удивляет, что иногда кто-то не против моего присутствия, кто-то готов меня знать, а мне, чтобы выпить вина, послушать музыку и попробовать тот новый сыр из холодильника, приходится становиться достаточно реальным где-то в окрестности точки Б.
В остальных случаях путники знают (или не знают), что где-то там есть Король.
Я же считаю своей профессией ландшафтный дизайн.

херцеляйд
херцеляйд
херцеляйд
нет, это не подсолнух на немецком
нет, это не сорт гербер
нужно учить язык
чтобы слова срастались
чтобы было видно леса за деревьями
когда он станет родным, а он станет
языком сердца, на нем возможно сказать -

потому что не годы - минуты
минуты, что покажутся годами
друг у друга в объятьях
все эти минуты хранить друг друга от сердечной боли
потому что только они есть, и ни секундой больше
успеть прожить очень долгие жизни
успеть состариться рядом
все, что отмерено
херцеляйд

(да, это оммаж Раммштайну, Herzelied)

 никто не придет на этот пустынный берег
я так обещаю, пока я сплю
никто не придет на этот пустынный берег
песок не обагрится следами
рассвет обойдет твою бухту
он обойдет твой пустынный берег

я сплю в глубине, у корней коралловых рифов
мой сон хранит песни другого мира
шум и свет другого мира
что был начат до и закончится после
как вечность до вздоха и вечность после выдоха
а в промежутке - обещание
я не потревожу тебя ни смертью, ни жизнью
никто не придет на этот пустынный берег

я проснусь чистым, как зола, как железо
все понявшим и все постигшим
как снег летом, как рассвет на западе
как сонм разумных чудовищ
исторгнутых бездной, поющих на всех частотах
огонь приходит откуда не ждали
туда, где есть жажда, где зов, где желание
так я приду на твой пустынный берег

Старец Синеда живет на краю пустыни, его глаза - опалы, волосы цвета песка и дыма, старец Синеда молится за тех заблудших, что пропускали струйки золота сквозь пальцы, за тех, что уходили с последнего сеанса под утро, за тех, кто никогда не видел, как расцветают тюльпаны в пустыне, за тех, чья последняя остановка была в степи, заросшей полынью.

Иногда у нему приходят спящие, озираются, видят, бросают карты и компасы, убегают с криком. Сердце Синеды - пламень, мысли его - ветер. Кто-то прочитал в интернете, что такие, как он, любят мороженое с брусникой, в общем, то, чего у них там в пустыне не бывает. Бросают и это, убегают с криком, увидев глаза без зрачков и белое марево. Все, кроме девочки Лили. Спи, родная, ты всего лишь цветок, я всего лишь демон, твой сон огромен, не перечесть песчинок в твоей пустыне, не разрушить замков, эти деревья окаменели вот уже сто миллионов, сколько нам осталось? По самым смелым оценкам - четыре миллиарда, это так много, это так мало, живший камень пьет корнями миражи-озера, грезит океанами, скоро и его сон начнет сбываться, по капле, по капле, с темных небес лаковые облака проползают совсем низко, много ли нам надо? Всего лишь всё, спи, моя радость, наше время близко.

Старец Синеда каждое утро видит новые имена - сто пятьдесят тысяч, шепчет на всех языках с утра до ночи, говорит - расступитесь, говорит - пропустите их. Те, другие, опускают мечи, склоняют головы, будто тоже мечтают о чем-то, будто тоже могут видеть, как каждому достается его капля, не рано, не поздно, точно вовремя. Ранним утром или поздней ночью, во время дождей, во время тюльпанов, найдется кто-то, кто заглянет в свод цветка, увидет черное донышко и не убоится, и не отвернется. Кто-нибудь, из тех, из утреннего списка, или из тех, с мечами, чьи имена старец Синеда шепчет ночью.

Солнце, многорукое Солнце, будь милосердно, так шепчет спящий, он молится за старца Синеду, чьи глаза - опалы, чье сердце - пламень незримого цвета, старец Синеда, помолись за меня, спящего, да не убоюсь я далекой дороги в пустыне жизни, не отвернусь от пламени твоего сердца, не убоюсь огромных чисел.

я изучаю географию по чужим путешествиям, они знают, куда собираются, когда, с кем и на каком транспорте.
о, эта сладость определенности!
я слушаю случайный блюз большого города. послепятничной ночью мужчина в шубе и павлопосадском платке на шее, на каменном мосту шепчет в динамик айфона -
о, детка, детка детка детка детка, я и не знал, что это будет так дорого!
я помогаю людям. старику в лыжной шапочке взвесить мандарины перед новым годом, нечуткий интерфейс, дрожащие руки.
о, это так просто, так просто, а я следующий в очереди, с пакетом томатов черри.
о детка, детка детка детка детка, этот поезд едет слишком быстро!
за поворотом тропинки, в кустарнике колючем, под звездным небом сидят грабители. гудок поезда.
о детка, я видел лестницу, я видел эту лестницу с миллионом ступеней!
мою афишу "wanted" подкинут на горящий поезд, если не проспят, если не опоздают. грабителям снится, что они идут по лестнице в небо, на каждой ступени сундуки с сокровищами, поют ангелы, скачут розовые единороги.
о детка, что они украли? о детка детка детка детка, что они украли только что?
в пятый раз переносят рейс Харона. во всех аэропортах метели, все снежинки уникальны, им суждено растаять. я делаю то, что должно.
я прошу телефончик, говорю пожалуйста, я имею право, один звонок другу. я уже сделал все, что нельзя, теперь делаю все, что можно.
о детка, детка детка детка детка, это стадии принятия, сейчас он будет со мной торговаться, а потом пытаться набить мне морду.
это дело принимает оборот крутейший - случайные зрители смотрят, как я бросаю помидоры черри в афишу "wanted", это так мало, так очень-очень мало, реальность мрачного стендап-комика - когда-то кому-то было со мной весело, попытайтесь поверить!
о детка, они соглашаются и кивают. о детка детка детка детка, они соглашаются и кивают. провал огромен, стыд беспощаден.
сладки обещания, а себе я оставлю горечь сердца, голод сердца, голос сердца.
этот тигр более свободен. и тот тигр более свободен. а этот вообще без клетки.
так просто было быть гладиатором, гонять тигров, считать статистику по поднятым пальцам, делать то, что знаешь, грызть веточку полыни, умирать каждое утро.
о детка, ты права, и они все правы, каждый по своему, и я тоже. сотни побед и ни одного поражения, под свист я покинул арену, пью вино в мраморной ложе.
о детка детка детка детка, меня узнают все стюардессы, не потому что я император, и мое лицо в газетах и на банкнотах, свое любопытство я проношу контрабандой в любые салоны, они понимающе улыбаются и говорят - сияющий ты идиот, хорошего тебе полета, удачной тебе катастрофы.
я пью этот мир из бумажного стаканчика под блюз большого города, струйка крови из носа. я сделал многое и сделаю еще, как должно, как нельзя и как можно, как знаю и по своему, епта.

как в той старой песне про старика и реку,
кто-то запомнит, как гладит воду веер,
как поет полуденный ветер,
под каким камнем начало сказки,
кто-то запомнит сломанные пальцы
и бирюзовые блики
в карих глазах

так последний весенний лед цвета пламени
искажает отражения, возвращает обещания
ярким, выпуклым, будущим временем мая
распускаются листья на ветках
тонких, черных ветках
не бывшего ноября

те, кто видят сквозь время, обходят базарные площади
не участвуют в лотереях, не пишут историю
не меняясь в лице, не треснувшим голосом
на вопрос, что же будет
ни на мольбу, ни под пытками не меняя сказанного
говорят окаянные простые слова
или да, или нет, или
будет то, что ты выберешь

те, кто видят сквозь пламя, кажутся такими нежными
внимательно переживают беспредельную хрупкость
всего сущего, им нечем различить цветок, звезду
или другого собеседника, которого можно попросить побыть рядом
в ту долгую минуту, когда хрупкость всего сущего
испытывает их на прочность
не спросив

тот, кто есть за льдом и пламенем
осторожно поднимает камень
ярким всполохом в мир выскальзывает
чья-то сказка длиною в жизнь
как в той старой песне, где ни слова не выкинешь,
веером не загладишь, топором не вырубишь,
то, что писано кровью по воде
те, кто видят сквозь время, сквозь пламя, свидетельствуют
дальше будет то, что ты выберешь
цветок, звезда, человек

Ну, смотри сюда, видишь, видишь, этот прах собирается из мелких частичек, из пыли на дорогах, в нечто туманное, но уже имеющее форму, серой ладонью опирается на мостовую, камни чувствуют вес и искру силы, прах точно знает, что из гранитных крошек отливаются его легкие, из веток - руки и ноги, встает на четвереньки, кашляет по привычке. но еще не чувствует, это будет во второй части.
В толпе мимо идущих встает на ноги, пошатываясь, идет куда-то, может быть на работу. начинает видеть пятачок десять на десять, отвечать на вопросы - как пройти к библиотеке, например, или где ты был вчера, а мы так веселились. В следующий раз ты оставайся с нами - слышит.
Этот прах вдруг чувствует свои губы, на губах улыбка - о, это мир живых, это люди, следующий раз, говорят они, подразумевая, что уж у них-то следующий раз точно будет.
Как и у него, понимает он, раз у нему обращаются со следующим разом, значит они видят его человеком.
Не высказывает своих соображений о будущем и мимолетности, так поступает исключительно из бережного вдумчивого отношения к словам русского, даже матерным (ну, или особенно)
Кожа да кости, торчащие скулы - ты смотри, ешь иногда что ли, анорексия будет лишней, на это угукает, возит ложкой в тарелке, не чувствует вкуса, чувствуя взгляды.
Чистит от пыли одежду, мажет руки кремом, надевает ботинки, впереди осень, холодные ночи, теплая одежда, смешная шапка лежит на полке, о, возьму-ка на всякий случай, путает право и лево, в его положении это простительно, опаздывает на работу, что с тобой, что с тобой, осторожные взгляды, ты что, счастливый, на тебя совсем не похоже - вопрос задают молча - этот бывший труп умудрился приучить ближних быть тактичными, а дальних осторожными. Скоро сказывается сказка, медленно точит вода гранитный берег, дом становится чем-то большим, чем квадратное бетонное убежище, если все дома, то есть если есть кто-то, кого любишь всем сердцем, а если сердца вдруг нету, то для него есть место - в продолжение нашего чуда оно соткется из чистого воздуха, пропащей тайны, теплого прикосновения, погонит бирюзовую воду из места, где никогда не было света, вперед к последнему берегу, так знает он, не словами, но тем, чего нет у него.
Так из ничего творится нечто, на этот раз без слова.
И ничего не будет прежним.

То, чего нет у него, если быть точным, тот, кто есть у него в шаге за левым, смотрит в оба, не может сказать ни слова, знает прошлое и будущее, а следовательно, знает слишком много, с ними, такими, всегда какие-то проблемы, то о Андромеда, я тебя видел, то мы холодны и вечны, стоит наизготовке, готов ловить секунды, для них, таких, секунда - невозможная редкость, реже только близость глаза в глаза по эту сторону мира с кем-то, кого раз видишь незнакомцем, а на всю вечность - любимым, пошли секунды, от первой до последней, если спросить, а что было и что ты делал - всю ночь слушал, как ты дышишь, и ничего прекрасней нет твоего дыхания во всем мире, в океане снов я слышал твое сердце, если бы я жил, то хотел бы пригласить тебя в театр, знаю, так бывает, познать твое сердце в радости и смотреть на тебя взглядом жизни, сейчас и после, в вихре бытия. Еще одна секунда, еще вдох и выдох, страх, утро.

В оценочном описании чьей-то жизни может быть много прилагательных, на данный момент востребован формат саксесс-стори, взлеты и падения, немножко морали, оптимизм, подтверждение картины мира благодарных слушателей, но, как рассказчик со стажем, пролью самый цимес - некоторым по рождении забыли сказать, что они родились без кожи.

в городах, в метрополитене и в браузерах пользователей засилье рекламы - не поворачивай голову, там старая заунывная песня, что можно бы, можно бы купить дом или квартиру за полтора миллиона, и не терпеть боль - головную или любую другую разную. над таргетингом (или как его) работали так называемые высокооплачиваемые специалисты в костюмах с распродажи, но сегодня, здесь и сейчас, даже ты сомневаешься, что может быть, может быть и ты попадаешь в целевую аудиторию.
сегодня, здесь и сейчас занимается заря, больше похожая на глупую шутку - край времени из тополиного пуха, и его подожгли обыкновенной зажигалкой, и откуда-то издалека, из вечного утра, к тебе подступает, но пока очень медленно, сужающийся круг пламени. нурофен в сумке, но он не помогает. не смотри на рекламу.
так здесь и сейчас сгорает.
пространство становится временем, на расстоянии шага из круга - ныне и присно. и крепко мое слово.
было бы ошибкой не существовать до того, пока ты меня придумаешь, поэтому я существую.
и ясно.

если тебе когда-либо было интересно, каковы наощупь звезды - сейчас самое время, они свисают гроздьями с черного неба, протяни руку, дотронься, а вот в этой - нечто особенное.

пока ты рядом, я начинаю в себя верить, и бремя быть реальностью кажется уже не невыносимым, и пахнет сиренью ветер, и дым становится сизым туманом, а горькая наука - просто идти рядом, притом не ждать и не надеяться - давно изученным предметом и вопросом академического знания, очевидным, ни к чему не обязывающим, может быть даже темой маленького разговора за кофе и вечерним интернетом, потому что даже у такой задачи есть решение.
нужно всего лишь разделиться, стать наоборот - тело из пепла, душа из света.
и мне не страшно.
последние времена наступили, об этом напишут в газетах, кумушки будут судачить. в круге из тополиного пуха демон призывает демона, самого себя, чтобы поселить в трещине черного камня, до того идеальной формы. мы очень быстро учимся быть не только пеплом.
чтобы быть кем-то, в здесь и сейчас, например, кольцом на твоем пальце. или человеком. чтобы говорить - доброе утро, я люблю тебя, что тебе снилось?
и чтобы мир не рухнул вместе с этой рекламой, квартирами и нурофеном. а даже если рухнет - так и хуй с ним. я повернусь и скажу - доброе утро, я люблю тебя, что тебе сегодня снилось?